Чрезвычайно ярко обрисован князь Шуйский, «лукавый царедворец», как называет его Воротынскии. Это человек умный и хитрый, склонный к интригам и проискам. С самого начала он ведет по отношению к Борису двойную игру: с одной стороны, он чрезвычайно недоволен его избранием, возмущается тем, что
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача, и сам в душе палач,
Возьмет венец и бермы Мономаха …
Шуйский даже предлагает Воротынскому волновать народ, восстанавливая его против Бориса. А с другой стороны, после избрания Годунова царем он всячески старается выказать Борису свою преданность, первый спешит сообщить ему известие о появлении Самозванца, а когда в царской думе Борис приведен в замешательство неловким предложением Патриарха, он со свойственной ему находчивостью приходит на помощь царю и выводит его из неприятного положения. Поэтому даже тонкий и проницательный ум Бориса не в силах разгадать истинный характер Шуйского; иногда он кажется ему подозрительным: «уклончивый, но смелый и лукавый» — отзывается он о Шуйском, но В предсмертных наставлениях сыну называет именно его как наиболее подходящего советника для молодого монарха. Чтобы выказать свою мнимую преданность, Шуйский не останавливается и перед явной лестью. «Ты милостью, раденьем и щедротой усыновил сердца, своих рабов», — говорит он Борису, а на его угрозу отвечает с видом полного чистосердечия и угодливости: «Не казнь страшна; страшна твоя немилость: перед тобой дерзну ли я лукавить?» В то же время Шуйский дает понять царю, что ему прекрасно известна его тайна; для этого он так подробно рассказывает о впечатлении, которое производил вид убитого царевича, лежавшего среди растерзанных народом тел, по которым «уж тление приметно проступало». Шуйский знает, что каждое его слово острым ножом входит в душу Бориса, так что тот наконец теряет самообладание и прерывает его словами: «Довольно, удались!» Но Шуйский не может отказать себе в удовольствии с самым простосердечным видом помучить того, кого втайне презирает как «вчерашнего раба», но перед которым вынужден раболепствовать.
Answers & Comments
Ответ:
Чрезвычайно ярко обрисован князь Шуйский, «лукавый царедворец», как называет его Воротынскии. Это человек умный и хитрый, склонный к интригам и проискам. С самого начала он ведет по отношению к Борису двойную игру: с одной стороны, он чрезвычайно недоволен его избранием, возмущается тем, что
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача, и сам в душе палач,
Возьмет венец и бермы Мономаха …
Шуйский даже предлагает Воротынскому волновать народ, восстанавливая его против Бориса. А с другой стороны, после избрания Годунова царем он всячески старается выказать Борису свою преданность, первый спешит сообщить ему известие о появлении Самозванца, а когда в царской думе Борис приведен в замешательство неловким предложением Патриарха, он со свойственной ему находчивостью приходит на помощь царю и выводит его из неприятного положения. Поэтому даже тонкий и проницательный ум Бориса не в силах разгадать истинный характер Шуйского; иногда он кажется ему подозрительным: «уклончивый, но смелый и лукавый» — отзывается он о Шуйском, но В предсмертных наставлениях сыну называет именно его как наиболее подходящего советника для молодого монарха. Чтобы выказать свою мнимую преданность, Шуйский не останавливается и перед явной лестью. «Ты милостью, раденьем и щедротой усыновил сердца, своих рабов», — говорит он Борису, а на его угрозу отвечает с видом полного чистосердечия и угодливости: «Не казнь страшна; страшна твоя немилость: перед тобой дерзну ли я лукавить?» В то же время Шуйский дает понять царю, что ему прекрасно известна его тайна; для этого он так подробно рассказывает о впечатлении, которое производил вид убитого царевича, лежавшего среди растерзанных народом тел, по которым «уж тление приметно проступало». Шуйский знает, что каждое его слово острым ножом входит в душу Бориса, так что тот наконец теряет самообладание и прерывает его словами: «Довольно, удались!» Но Шуйский не может отказать себе в удовольствии с самым простосердечным видом помучить того, кого втайне презирает как «вчерашнего раба», но перед которым вынужден раболепствовать.