Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. Счастье сидело в ней пушистым котенком. Я был в одной стране. Там царствует любовь. Хоть ей не строят храмы. Детей не заставляют петь хвалу. Там просто любят. Медленно и скромно. Наивно и немножечко смешно. Обыденно – ведь там не представляют, как можно жить, не ведая любви… Море и любовь не терпят педантов. Она умела и любила читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила. Мы любим сказки, но не верим в них. Много на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу. Я знаю, у всех мечты… Иначе нельзя. «Э, Ассоль, говорил Лонгрен, — разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого — то они не могут». — «Как это — уметь?» — «А вот так!» Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия. Одиночество вдвоём, случалось, безмерно тяготило её, но в ней образовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческая морщинка, с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались, говоря: «Она – тронутая», «не в себе»; она привыкла и к этой боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего её грудь ныла, как от удара.
Answers & Comments
Ответ:
Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. Счастье сидело в ней пушистым котенком. Я был в одной стране. Там царствует любовь. Хоть ей не строят храмы. Детей не заставляют петь хвалу. Там просто любят. Медленно и скромно. Наивно и немножечко смешно. Обыденно – ведь там не представляют, как можно жить, не ведая любви… Море и любовь не терпят педантов. Она умела и любила читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила. Мы любим сказки, но не верим в них. Много на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу. Я знаю, у всех мечты… Иначе нельзя. «Э, Ассоль, говорил Лонгрен, — разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого — то они не могут». — «Как это — уметь?» — «А вот так!» Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия. Одиночество вдвоём, случалось, безмерно тяготило её, но в ней образовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческая морщинка, с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались, говоря: «Она – тронутая», «не в себе»; она привыкла и к этой боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего её грудь ныла, как от удара.