Помогите определить проблему текста, пожалуйста)

Когда шла Великая Отечественная война, мою родную деревеньку Ивановку, в которой и было-то всего восемь домов, расположившихся вдоль большака, не бомбили, не жгли, из пушек не обстреливали. Немцы по ней проходили, но уже пленными, с печально опущенными головами. Я знал, что они наши враги, что они убили моего отца. Но мне всё равно почему-то было их жалко. Может быть, потому, что их вели под конвоем и конвоиры сурово на них покрикивали, прикладами подталкивали отстающих.
Накануне войны в одном из пахнущих свежей смолой домов с недостроенным высоким крыльцом и наполовину возведённым сараем для скота поселилась наша семья. Из этого дома, так и не успев его достроить, ушёл на войну отец.
С тех пор минуло много лет. А я как сейчас вижу его, светловолосого, стройного, с печальным скуластым лицом. Ранним июльским утром он усаживает нас с братом на дроги, а сам идёт пешком. За деревней по его команде мы спрыгиваем с дрог и с криками "Папа, папа!" бежим за подводой. Он машет нам рукой и велит возвращаться домой. Мы останавливаемся и тоже машем ему. А дроги, на которых, как думаем мы, отец едет на войну, убегают вдаль.
На самом деле отец едет пока в райцентр на призывной пункт. А уже оттуда его должны отправить на фронт.
Черёд отца пришёл через месяц после начала войны. К тому времени все деревенские мужики были уже мобилизованы. Он же, работавший председателем колхоза, получил отсрочку, чтобы завершить дела. Тогда мы с братом не знали об этом. А если бы и знали, то мало что поняли. Гене было четыре года, а мне на год больше. Но предчувствие большой беды, тревога за ушедших на войну передавались от взрослых и нам, детям.
На другой день после проводов отца в райцентр напротив нашего дома посреди дороги остановился грузовик, в кузове которого, сгрудившись, стояли молодые парни. Из кузова спешно выпрыгнул отец и побежал к дому. Навстречу ему с плачем рванулась мама, а за ней и мы с братом.
Парни что-то кричали, смеялись, давая советы отцу, но увидев нас, притихли. Шофёр, высунувшись из кабины, торопил отца. Но на улицу высыпали все жители нашей маленькой деревеньки. Каждый хотел с ним попрощаться; кто-то наказывал передать поклон родному человеку, будто отец обязательно должен был встретить его.
Когда машина тронулась, бабы запричитали, мама заревела навзрыд, Генка тоже заплакал. А я, предупреждённый отцом, что мужику реветь не положено, молча сглатывал слёзы.
Как бы я хотел перечитать сейчас отцовские письма, которые он посылал нам с фронта! Они были без конвертов, написаны на листочках и сложены треугольником. Не до конвертов было на фронте.
Нет отцовских писем. Пропали при переездах. Обидно. Ах, если бы поаккуратнее да позаботливее отнестись к ним! Узнал бы, о чём он тогда думал, о чём мечтал.
Я не помню, о чём он писал, хотя мать и читала нам вслух его письма. Но точно знаю, что о нас с братом он заботился. Однажды в одном из писем-треугольников он прислал нам с Генкой два малюсеньких серебристых танка. Вероятно, это были отличительные знаки, которые солдаты носили на петлицах. А отец был командиром танка, сержантом в армии генерала Катукова.
В деревне никаких игрушек тогда не водилось, а тут такие невиданные значки. Мы с братом гордились ими, хвастались перед ребятишками, но и давали поиграть.
По первости горе нашу деревню обходило стороной. Никто из деревенских мужиков не был убит и не пропал без вести. Война шла, но где-то далеко. Фронтовики в своих письмах сообщали хорошие новости, плохие вымарывались цензурой. Танковая армия Катукова, в рядах которой сражался отец, дубасила фашистов под Воронежем, но и немцы не давали танкистам покоя.
Треугольники от отца стали приходить реже. А потом и совсем долго не было от него писем.
И вдруг в жаркий июльский полдень, ровно через год после того как отец ушёл на фронт, почтальонка вручила маме необычное с виду письмо. В конверте! Мама насторожилась, в глазах её заблестели слёзы. Я был слишком мал, чтобы понять, что в конверте находилось похоронное извещение, или попросту "похоронка", и стал просить маму, чтобы она поскорее прочитала отцово письмо.
Но когда она, пробежав его глазами, заголосила и хлестнулась на землю, а зарёванные бабы, подруги матери, велели мне сбегать в поле за дедушкой и бабушкой, родителями отца, до меня дошло, что папу я уже никогда не увижу и не услышу его голоса. На меня накатила такая безысходная тоска, что я всю дорогу бежал и плакал.
Тоска по отцу не отпускала долго, пока не стали приходить похоронки и в другие дома и моё горе не слилось с горем других деревенских ребятишек. Слившись, оно не уменьшилось, но как бы перемешалось и предстало уже в ином качестве - всеобщего людского горя. Страдать сообща всё-таки было легче. Постепенно тоска по отцу приутихла, но рана в душе так и не зарубцевалась...