в Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения
которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на
своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, при-
ятной наружности, с тёмно-серыми глазами, но с отсутствием всякой
определённой идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гу-
ляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотво-
рённые губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда
во всём лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность пере-
ходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или ску-
ки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица
мягкость, которая была господствующим и
основным выражением,не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в
наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова,
глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно
сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посим-
или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того,
кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным
лежал, и всё постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей
состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он всё
патичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошёл бы в приятном раздумье,
ему спальней, кабинетом и приёмной.
с улыбкой.
мягкостью и
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни поло-
жительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, по-
тому, что Обломов как-то обрюзг не по летам от недостатка ли движения
или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по
матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких
плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также
лишённою своего рода грации ленью. Если на лицо на-
бегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки,
начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застыва-
ла в форме определённой идеи, ещё реже превращалась в намерение. Вся
тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шёл домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и
к изнеженному телу! На нём был халат из персидской материи, настоя-
щий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без
бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дваж-
ды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от
пальцев к плечу всё шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою перво-
начальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный
лоск другим, благоприобретённым, но всё ещё сохранял яркость восточ-
ной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоценённых достоинств: он мя-
ток, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, поко-
ряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что
любил простор и приволье. Туфли на нём были длинные, мягкие и ши-
рокие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного
попадал в них сразу.
​