И уж вовсе трагичен знаменитый, входящий во все антологии и хрестоматии, рассказ "Там, где чисто, светло". Двое официантов закрывают на ночь кабачок, обмениваясь, вполне в хемингуэевском стиле, разными незначительными репликами. Тот, что помоложе, торопится домой, старший — все медлит, ему явно не хочется уходить, хотя на дворе уже глубокая ночь. Он прожил долгую жизнь и знает: на свете ничего нет, кроме крохотного огонька, окруженного со всех сторон беспросветной тьмой. Вот почему все, что у него осталось в жизни, — это маленькое кафе, где "чисто, светло". Все тот же "сепаратный мир", если понимать эту формулу широко, но он по-прежнему ненадежен: все равно в какой-то момент приходится выходить на улицу — маленьким и не защищенным перед темной и зловещей громадой великого Ничто. Вот герой, закрывая кафе, и возносит этому Ничто отчаянную и богохульную молитву: "Все — ничто, да и сам человек — ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это nada у pues nada у nada у pues nada [Ничто и только ничто, ничто к только ничто (исп.).]. Отче ничто, да святится ничто твое, да придет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Nada у pues nada".
Маленький — четыре-пять страничек — рассказ, но с какой силой и полнотой запечатлелась в нем душевная катастрофа личности, какие бездны тьмы возникают за ровным звучанием строк.
Разумеется, повторим это, нельзя отождествлять автора с героем. Бесспорно, однако, и то, что в мироощущении последнего сказалось и авторское чувство, авторская убежденность в исчерпанности тех моральных позиций, которые прежде казались бесспорными. При этом Хемингуэй оказался слишком крепок на изломе, чтобы самому погрузиться во мглу Ничто.
Answers & Comments
И уж вовсе трагичен знаменитый, входящий во все антологии и хрестоматии, рассказ "Там, где чисто, светло". Двое официантов закрывают на ночь кабачок, обмениваясь, вполне в хемингуэевском стиле, разными незначительными репликами. Тот, что помоложе, торопится домой, старший — все медлит, ему явно не хочется уходить, хотя на дворе уже глубокая ночь. Он прожил долгую жизнь и знает: на свете ничего нет, кроме крохотного огонька, окруженного со всех сторон беспросветной тьмой. Вот почему все, что у него осталось в жизни, — это маленькое кафе, где "чисто, светло". Все тот же "сепаратный мир", если понимать эту формулу широко, но он по-прежнему ненадежен: все равно в какой-то момент приходится выходить на улицу — маленьким и не защищенным перед темной и зловещей громадой великого Ничто. Вот герой, закрывая кафе, и возносит этому Ничто отчаянную и богохульную молитву: "Все — ничто, да и сам человек — ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это nada у pues nada у nada у pues nada [Ничто и только ничто, ничто к только ничто (исп.).]. Отче ничто, да святится ничто твое, да придет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Nada у pues nada".
Маленький — четыре-пять страничек — рассказ, но с какой силой и полнотой запечатлелась в нем душевная катастрофа личности, какие бездны тьмы возникают за ровным звучанием строк.
Разумеется, повторим это, нельзя отождествлять автора с героем. Бесспорно, однако, и то, что в мироощущении последнего сказалось и авторское чувство, авторская убежденность в исчерпанности тех моральных позиций, которые прежде казались бесспорными. При этом Хемингуэй оказался слишком крепок на изломе, чтобы самому погрузиться во мглу Ничто.